Анафема

Займемся немного кундеровщиной.

Вот есть две противоположности: «смешное, бессильное, жалкое, замороченное» и «возвышенное, свободное, умудренное, уверенное в себе». Как между ними распределить целомудрие и сексуальную раскрепощенность? Что чему соответствует?

Спонтанно, в отсутствие контекста, целомудрие отнесешь к возвышенному, свободному, умудренному, уверенному к себе. «Люди как боги». А сексуальную раскрепощенность – к смешному, бессильному, жалкому и замороченному. «Люди как звери».

Однако идея целомудрия портится, заражаясь страхом перед «всем этим» – страхом вместо высокомерия. И становится чем-то обездоленно-извращенным, злобным, с трясущимися кривыми руками в кандалах. А сексуальная свобода параллельно с этим пристраивается к свободе духа, к красоте, к успеху. Таков, в общем и целом, наш культурный контекст. За ним – столетия веры в бесов и карающего боженьку, затем дух и нарисованная плоть Возрождения, ну и наконец – XX век, пора вавилонского смешения мыслей, музык, красок, полов, вавилонских смешений.

Из-за этого бывает невозможно растолковать простейшие вещи.

Например, то, что целомудрие – совершенно рациональная «защита от дурака», учитывая, откуда берутся дети. Возможно, сама идея у древнейших людей возникла, полуосознанно, в связи с бесконтрольной рождаемостью, а вся фрейдятина, как и вся духовность, подгребла уже позже. Сейчас висит какое-то странное табу на саму мысль, что люди могут обойтись без секса – например, если настолько не хотят детей, что даже малый риск подведшей контрацепции для них неприемлем. Аргументация, что без секса крыши едут, организмы портятся и т.п., в самой сути своей суеверна и компульсивна – на фоне всех тех вещей, недостаток которых гораздо заметнее вредит душевному и физическому здоровью, но принимается либо как данность, либо как скучно-ничья проблема. Впрочем, большинство людей это прекрасно сознает и аргументирует по-другому. «Да как вы можете заставлять». «Нарушение прав и свобод».

Тут-то и начинается самое интересное. Видите ли, намедни очередной заливистый говноманифест на тему «как вы смеете, юноша, судить об абортах, не повидав свинцовых мерзостей жизни и не усыновив сорок тыщ детей-отказников» меня вдруг заставил осознать. Одну мысль, долго жужжавшую туда-сюда, я наконец схватил.

Современному обывателю очень дорога идея, что его сексуальность – что-то такое горделивое, свободное и глубокое, но притом необходимое, «без чего нельзя». Меж тем на практике это не вытанцовывается. То, что в идеале должно было быть подернуто греховно-гламурным флёром, чем дальше, тем больше выдает в себе сущность простую и неромантичную. Человек все ясней понимает, что вот эти дрыгающиеся письки, колыхающиеся сиськи, пивные пуза, целлюлит на жопе, даст-не-даст, встанет-не-встанет, необходимость терпеть рядом кого-то в остальном довольно несносного – это, собственно, все, что есть, и другого не будет. Вся свобода, вся гордость. Человек сопротивляется. Человек ищет все же что-то, что всему этому дало бы смысл и блеск. И находит. Где бы вы думали.

В детях. Только не в том, что от секса дети рождаются. А в том, что они от него умирают.

Я предвижу возражения, не беспокойтесь, «все просчитано». Даже те, кто искренне не считают зародыш человеком, осознают, что аборт – некий акт вершительства судеб, решение о небытии кого-то, кто ceteris paribus был бы. Воображение любого человека достаточно тонко, чтобы это живо воспринять. Так сексуальность поволакивается совершенно иным флёром – если не смерти, то по меньшей мере рока. Персонифицированного. В человеках. Вот этих, что пузиками хлопают и жопами егозят. Сама некоторая жалкость всего этого становится чем-то вроде литоты, подчеркивающей величие статуса.

При этом сам человек, разумеется, делать аборты не стремится. Это хлопотно, и вообще – это ответственность, это решение, это некоторый дискомфорт, а как он к таким вещам относится, ясно по реакции на известие о беременности. Человеку хочется еще и «быть хорошим» – но не потому, что так положено, а потому, что он так решил. Поэтому в назойливой банальности – «никто на самом деле не хочет абортов, даже те, кто их защищает, но ведь нельзя запрещать» и т.д. – не просто вечное прочойсерское стремление любую мелкую и самоочевидную хуетень приписать себе в заслугу. Они еще и приврали.

Они хотят, чтобы кто-то делал аборты. Кто-то. Не они, не их знакомые, никто из тех, до кого им есть дело. Но чтоб кто-то делал. Чтоб было с кем контрастировать. И показывать: вот, гляньте, что в моей власти. Причем во власти имманентной, а не присвоенной. «Ничего не можно поделать».

Отсюда тупое упорство, с которым некоторые обставляют дело так, будто дети время от времени сами в животах появляются, и запретить аборты – все равно как заткнуть выхлопную трубу. Они не дураки и не то чтобы издеваются, но их явственно прет от их высокоморальных предъяв: как смеешь, мол, детей брошенных не усыновляя, женщинам не сочувствуя, как – ты – смеешь!!! Потому что за этим в самой-самой глубине – сиськи, письки, жопки и прочая гордость свободных и прогрессивных людей, несколько подостывшая и опостылевшая, но ценная хотя бы тем, что за нее можно так вволю поорать. И еще там полуосознанный страх, что ты все это тоже видишь и, паче чаяния, можешь назвать – поэтому тебе нужно быстро предъявить нелогичное, но правдоподобное обвинение, задержать за нелицензированное говорение правды, чтоб сработал у тебя рефлекс вины, чтоб ты принялся оправдываться, чтоб не лез куда не...

Так что если вам, как пролайферу, кто-то начнет петь совсем пафосную и серьезную анафему – помните, кто поет и из какого места.

Перед вами слизняк. Осторожно, не раздавите.