Иные думают, что я против абортов, потому что «не понимаю всей сложности». Думают, будто я верю в каких-то монстрих, которые вырвут дитя из чрева своего, а потом пойдут смеяться и есть мороженое. В то время как аборт – «всегда нелегкое решение для женщины» и вся фигня. Из-за этого меня презабавно обвиняют в моральном паникерстве. Меня, своеобразного ницшеанца в этом вопросе.
Всю сложность я прекрасно понимаю. И вот именно ее я больше всего ненавижу.
«Маленьких людей с большими терзаниями» надо, простите меня, давить. Нет, не с каким-нибудь нелицеприятным пафосом, а походя, как в мультяшной «Алисе»: «подавите его». Подавите все эти слезы-вздохи-бессонницы, истерики, трехгрошовую решимость и эндокринные покаяния, попытки делать Каменное Лицо перед Ледяным Ветром («он стоял на сквозняке, фотогенично скуксившись»). Это не «совесть», не «condition humaine», не «безысходность бытия», это порнография какая-то. Мозгоебство нам всем свойственно, но есть еще душеебство.
Человек обязан знать границы своих возможностей, прежде чем что-либо делать, сколь бы ни хотелось. Есть понятие «не уметь жить», такое же простое, как «не уметь пить» (от разговоров, что-де эмбрион – паразит и самозванец в теле женщины, вспоминается «да он вам и в штаны на*рал!»). Однако ж вот люди предпочитают Кидаться в Пучину Страстей (итальянщина какая: chidazza! pucina! strasti!) и жить «до следующей неожиданности». И ладно бы с ними, с неожиданностями, хватай людей хотя бы на дегенеративно-аристократическое отношение к жизни: действительно «сделать аборт, забыть и веселиться дальше» – и не потому, что эмбрион не человек или «не вправе», а потому, что эмбрион как бы смерд. Или смертный, с точки зрения вампира (вампиры, заметил бы тут krylov, идеальная аристократия). И эти (не)люди теоретически, лестатски симпатичны хотя бы тем, что могут с равной легкостью «оставить» ребенка, и быть неплохими родителями, если вдруг взбредет. И еще кое-чем другим симпатичны, трудноопределимым.
А этих – давить. На их нытье – «ой денег нет, вырастет весь несчастный у меня», «да со мной мама разговаривать перестанет, а подруги смеятся будут», «за что мне это», «он хоть и сразу сказал, что женится, но глаза его были неискренни», «трудно, но надо смириться с правом женщины решать, ей тяжелее, пойду выпью» – надо наконец правильно отреагировать и дать людям то, чего они всей душой отчаянно просят. «Хорошо, убедили, с завтрашнего дня кто залетел и кто обрюхатил обязаны родить и воспитать. Станет кто до вас доебываться – посылайте нахуй, говорите, мол, на нас наехали ребята покруче вашего. Увидите, как проще и достойнее заживется. А чтоб вы не думали, что мы враги свободы, отныне вводятся: фиолетовый свет светофора, на который можно переходить улицу задом наперед или на руках; право фотографироваться на паспорт с пластмассовыми рогами или антеннами на голове; [еще несколько]».
Для тех, кто возмущен. Внятное отрицание государственного контроля исходит из двух вещей: абсолютного неприятия губриса (т.е. оскорбительного самоутверждения сильного над слабым) и относительной убежденности в том, что «люди сами лучше справятся». По первому пункту: я не за то, чтоб кого-либо «щучить». Я первый пожертвую мечтой о запрете абортов, если запрет будет исходить от людей, которые мое риторическое баловство станут повторять на полном серьезе. А вот по второму пункту на принципы идти нельзя. Экономические, общественные, личные свободы нужно беречь не потому, что дядя Джефферсон так сказал, и не потому, что свободы – это ня как кавайно, а потому, что «люди справляются», причем гораздо лучше, чем без свобод. Здесь – не тот случай. Здесь мы сливаем миллионы людей из уважения к трусости растяп, подавляющему большинству из которых еще и самим тошно. Мы заводим кривое и уродское определение того, что есть человек, чтоб случайно не назвать растяп убийцами, они ж у нас нежные, чуть что в слезы. Подавите это подавляющее большинство. Остальные вывернутся, те еще бестии. Мы даже не заметим.
Прочойсеры оттого и жалки, что борются за умозрительную свободу почти несуществующей породы людей. Какая б она там ни была, эта порода, как к ней ни относись, ее прежде всего не видать. И меньше всего ее видать среди самих прочойсеров. Типичный громкий прочойсер – это либо «любящий родитель троих детей», чья мрачноватая эгозащита косит под широту взглядов, либо «мама-роди-меня-обратно» с циклическим самооплакиванием по случаю, либо вечно озабоченный философ-общественник, только что пятистопным ямбом не говорящий, либо условная молодежь, для которой аборты – это так же круто, как пираты или Г. Лектер. Все это называется страдать фигней по-мелкому. Даже (а не «особенно») последнее.
